Исповедь нобелиста
Аргентина Телеграм-канал "Новости Аргентины"
К тому времени, когда вы будете читать эту заметку, любезный читатель, уже будет известно, кто стал новым лауреатом Нобелевской премии по литературе. Кандидаты, появившиеся в последние дни в качестве фаворитов, разделились между привычными именами (Маргарет Этвуд, Харуки Мураками), теми, кто прозвучал впервые (китаец Кан Сюэ, Джеральд Мурнан), и Салманом Рушди, ставшим фактором раздора и отставки, когда шведский комитет не присудил ему награду после фетвы за "Сатанинские стихи" (весьма специфическое нападение, которому он подвергся в прошлом году, вернуло его в число претендентов на премию). Если бы я имел право голоса, я бы выбрал румына Мирчу Кэртэреску или венгра Ласло Краснахоркаи - самых оригинальных восточноевропейских авторов после падения Стены. А также Сезар Айра, хотя (надеюсь, я ошибаюсь) шведская психология никогда не направляла свой взор на столь игривых и авангардных авторов. Оставим в стороне в этих строках классические возражения о ее литературной ценности, политических расчетах, евроцентризме на втором плане и относительном распределении внимания по жанрам и территориям. Давайте посмотрим на Нобелевскую премию, скорее, как на бессистемный роман, который каждый год добавляет новую главу в свой фолиант. Таким образом, наблюдаемый во всей полноте, канон, составляющий список лауреатов - обширный, поскольку вручаться он начал в очень далеком 1901 году, - представляет собой нерегулярное и весьма своеобразное месторождение всевозможных произведений. "Противоречивое признание: как есть ватиканисты, так и я, к моему сожалению, нобелист (так, через "б"). У меня есть абсурдный или бесполезный рекорд: я прочитал хотя бы одну книгу всех лауреатов (да, включая лауреатов 1975 года: шведских друзей Эйвинда Джонсона и Гарри Мартинсона). Это не профессиональная деформация, а случайность: когда я был подростком, в газетном киоске появился сборник, в котором выходила книга в неделю, от писателя к писателю. Только так можно объяснить, почему через мои руки прошла антология Сюлли Прюдомма (первого лауреата), парнасского поэта, который в свое время, наверное, звучал по-старому. Или кто читал бодоку сельского романиста Хенрика Понтоппидана и более легкий опус Карла Гьеллерупа, сказочника с буддийскими нотками, совместных датских лауреатов 1917 года. Если судить по первым 40 годам существования Нобелевской премии, то в ней есть не только неизвестные. Некоторые из них мало читаемы сегодня, но не вызывают возражений у своего времени, например, Ромен Роллан или Анатоль Франс. Есть и другие, до которых я, справедливо или нет, добрался бы и без такого сборника: я имею в виду Редьярда Киплинга (по чисто борхесовскому наследию), Кнута Гамсуна, Уильяма Батлера Йитса, Томаса Манна. Но если бы не это наивное постоянство, я бы никогда не решился на польский Wladyslaw Reymont. Не то чтобы это многого стоило, но именно его полевые романы Витольд Гомбрович высмеивает в "Порнографии". Критическому глазу помогает и чтение бесполезных вещей: "С послевоенного периода имена становятся более космополитичными и менее анахроничными: Габриэла Мистраль, Герман Гессе, Андре Жид, Т.С. Элиот, Уильям Фолкнер (в то время менее ценимый в США, чем в Европе). Да, и странные скандинавы и странные скандинавки тоже до сих пор перемешиваются. Однако среди этих прихотей, рожденных в Стокгольме, есть и долг: без Нобелевской премии я вряд ли бы познакомился с таким выдающимся поэтом, как Нелли Сакс, не пролистал бы одну из длинных книг Шмуэля Агнона, который, как я недавно узнал, был одним из любимых читателей Вальтера Беньямина. Ближе к тому времени мы бы и о Виславе Шимборской не услышали. "Давайте посмотрим на это с другой стороны: неизбежные пропуски (Пруст, Кафка, который умер слишком рано) и намеренное игнорирование (от Ибсена до Борхеса, от Томаса Бернхарда до Филипа Рота) мы все равно имели бы под рукой. Неверное суеверие Нобелевской премии, вопреки всему, время от времени дарит нам - даже если мы не верим в премии - какую-то недостижимую в иных условиях находку".